Фрагменты летописных записей священника Павла Сильвестровича Ващенко (1917-1925 гг.)

Объективное осмысление исторического пути, пройденного Русской Православной Церковью в трагическом ХХ столетии, практически неосуществимо без опоры на свидетельства современников. Каждая эпоха находит свое преломление в конкретных человеческих судьбах, в силу чего особую ценность приобретают мемуары и дневниковые записи очевидцев давно минувших событий. Весьма примечательным отображением сложных исторических процессов, характерных для первых лет существования большевистской власти на территории Восточной Белоруссии, является приходская летопись Свято-Успенского храма села Жгунь, Гомельского уезда (ныне территория Добрушского района Гомельской области). Начало данной хроники было положено еще в 1887 году. Описание событий 1917-1925 годов принадлежит бывшему настоятелю Свято-Успенского храма священнику Павлу Сильвестровичу Ващенко. Ниже публикуются фрагменты этих записей, обнаруженные в следственном деле священнослужителя, находящемся на хранении в архиве Управления КГБ РБ по Гомельской области.

Павел Сильвестрович Ващенко родился в 1874 году в деревне Беседь Гомельского уезда Могилевской губернии (ныне Ветковский район Гомельской области) в бедной крестьянской семье. По окончании Могилевской духовной семинарии он вступил в брак и принял иерейское рукоположение. Приходское служение проходил в селе Жгунь Гомельского уезда, находившемся в границах Могилевской православной епархии. В апреле 1930 года отец Павел был судим Тройкой ОГПУ по статье 72 УК БССР (антисоветская агитация) и приговорен к пяти годам заключения в концентрационном лагере. Важнейшим основанием обвинения явилась церковная летопись, в которой он фиксировал свои наблюдения и давал оценку главнейшим событиям как политической, так и церковной жизни. В 1937 году органами НКВД священник Павел Ващенко был повторно привлечен к уголовной ответственности по обвинению в контрреволюционной деятельности. Захлестнувшая страну в 1937-1938 годы волна так называемого «Большого террора» унесла жизнь ревностного служителя Алтаря Господня…[1]

Публикуемые ниже выдержки из приходской летописи, записанные священником Павлом Сильвестровичем Ващенко, сопровождаются подстрочными комментариями. Для церковного историка начала XXI столетия публикуемый материал во многом интересен тем, что судьба отца Павла повторила трагическую судьбу целого поколения, испытавшего на себе тяжесть существования в условиях богоборческого тоталитарного государства. Так, на одном из допросов, будучи обвиненным в антисоветском содержании записей приходской хроники, отец Павел ответил: «Это не я говорил, а говорил народ. Я только как историк фиксировал то, что было в народе и чем жил народ…»[2].

«Июля, 13, 1917 г. с. Жгунь.

Прошел уже год, как я прервал повествования нашей грешной земной жизни. Не радостна жизнь на земле, особенно в описываемое мною время. Что происходит теперь на нашей Родине? Боже, дай мне силы, дай мне разум, чтобы хотя [бы] сотую часть написать того, что происходит в России и вокруг нас…

В прошлом году я писал со страхом, что армия ропщет, озлоблена, народ весь недоволен, и выражал опасение, что-то будет после войны, когда солдаты явятся домой. Опасения мои не дождались конца войны: катастрофа наступила раньше, продолжается теперь и Россия идет к гибели.

…Но, в общем, с объявлением свободы, жить стало страшно.

…Промышленность падает. Министры-социалисты (Скобелев)[3] говорят, что Россия на краю гибели. Но никто на это не обращает внимания, каждый старается оторвать для себя как можно больший кусок тела от своей Матери-Родины. Никто никого не слушает. Все большие начальники давно уволены, новые не пользуются, пока, авторитетом. Происходит полное безначалие, страшно жить…

…Несмотря на все, говорю: слава Тебе, Господи, что я еще живу с людьми, которые еще не потеряли веру в Тебя!»[4]

«15 сентября 1921 года

Но, в общем, что за жизнь теперь? Если [бы] в 1917 г. сошел с неба ангел и сказал народу, какая нас ожидает жизнь через два года, то никто бы не поверил ему. А вот эту сказочную жизнь теперь мы и переживаем. «Учредительное собрание соберется в 1917г.», — так писали газеты. Были выборы, избрали представителей. Поехали в Москву… и тут… кучка людей плюнула в лицо всему русскому народу. Произошел переворот. Временное правительство арестовано, Учредительное собрание разогнано. У власти стали большевики-коммунисты[5].

…Явились немцы оккупировать Украину[6]. Явились они к нам, что волки голодные из лесу. Стали реквизировать, что им нравилось: лошадей, коров… Большевики местные притихли. Народу немецкие реквизиции не понравились и [он] начал роптать. Но к этому времени у нас еще не знали пролетарской власти. Народ уже стал жалеть о большевиках.

…Зимою 1918 г. немцы ушли. Составились добровольные отряды большевиков из местной молодежи, которая в скором времени горько раскаялась, да было уже поздно. Они убаюкивали себя тою мыслью, что раз завоевана свобода, то значит я свободный гражданин, захотел – пошел в добровольцы, а надоело – иду домой. Но не тут то было. В скором времени из них составили полки, ввели дисциплину и заставили воевать. Некоторые из них ушли домой и поплатились жизнью, как дезертиры. 1 декабря 1919 г. в с. Жгунь в присутствии многочисленного народа на глазах родителей, которые на коленях ползали и умоляли о пощаде, [были] расстреляны юноши… Народ весь оцепенел от ужаса. Да ведь и при царе, которого назвали кровавым, не было такого ужаса, не было такого примера, чтобы на глазах родителей убивали детей в наше культурное время. И народ решил, что настоящая власть не есть власть народа. Это насильники захватили власть для своей наживы. И в скором времени народ окончательно убедился в этом. Все должности ответственные заняты коммунистами, которые с волею народа не считаются. Стало великое притеснение… Народ прямо-таки обезумел… С каким сожалением вспоминает он время при царях. Вот тогда то и была истинная свобода. А теперь, хочешь быть свободным – стань коммунистом. Тебе дадут соли, дров, лес на постройку и пр… Никогда даже помещики во сне не видели так притеснять крестьян, как теперь настоящие освободители… Что только пишут в газетах теперь! Какой обман, ложь, клевета, извращение фактов, как подделываются под дикие инстинкты толпы… На бедную буржуазию, помещиков, духовенство выливаются целые ушаты грязи. И никто не может ни оправдаться, ни поднять голоса, потому что все газеты коммунистические и издаются на государственный счет.

…Все те первоначальные коммунисты раскаялись в своих заблуждениях, да поздно. Являются новые коммунисты, молодые, воспитанные новой литературой, уличным университетом, митинговыми ораторами. Эти коммунисты страшнее прежних, у них в душе нет ничего святого.

…Раньше солдат пользовался любовью народа, потому что он был приличен в словах и делах, а теперь красноармейцев называют врагами и разбойниками… Вот уже четыре месяца, как в селе живут буденовцы – целая батарея. Солдаты живут по крестьянским дворам. Все жгунцы говорят, что все красноармейцы – это разбойники.

…Прошел Колчак, Деникин, Юденич, Врангель, окончилась война с Польшей, а положение не изменяется. Господи, неужели так и останемся в этом вечном рабстве и нищете…»[7].

«Реквизиции, разверстка, продналог, сельскохозяйственный налог[8]

В 1918 г. у нас были немцы и никаких налогов крестьяне не платили. Зимою немцы ушли. Явилась советская власть и с 1919 г. положила эта власть милость на крестьян: не брать с них никакого налога, кроме эксплуататоров, к каковым был отнесен я.

Настал 1920 г. Последовала разверстка на село. Крестьяне взвыли волком. Что делать? Как не дать? Где хочешь бери, [но] давай. Ну, где, например, взять копыта лошадей? И вот, если кто знал, что там-то когда-то [была] зарыта павшая лошадь, отрывает, отрубает копыта, представляет в совет, который выдает ему квитанцию в получении копыт.

…Вся зима прошла только в том, что собирали [то] одно, то другое. То отправляют подводами по назначению, а другое начинают собирать. Тут же в селе живет и отряд особого назначения, вооруженный винтовками. От одного вида этих громил сердце замирает в безнадежном отчаянии.

Прошел 1920 год. Настал 1921. В газетах начали писать, что крестьянам надо сделать облегчение. Разверстки не будет, а будет продовольственный налог. Что не все общество будет отвечать за налог, а только каждый гражданин будет отвечать за самого себя… Опять взвыли Жгунцы…

Настал год 1922-й. Опять в газетах начали успокаивать крестьян, что продналог будет совсем легкий и справедливый…

Вот каково положение крестьянина. Можно ли [было] думать, что настанет такое рабство, такое издевательство?…

…И невольно сжимается болью сердце и спрашиваешь себя: доколе же будет это запустение? Неужели нет честных людей, стоящих во власти, которые должны прекратить это насилие, это уродство жизни? Должны же дать людям свободу (я не говорю про богатых), за которую люди страдали, к которой стремились? Должны же они подумать и признать, что без свободного слова нет жизни, а только произвол? Все живут под страхом и ко всему относятся апатично. Ничто [человека] не трогает, не интересует. Словом, теперь, думаю и уверен, что народ русский представляет собою апокалипсическое застывшее море. Ужасно»[9].

«Живая Церковь[10]

8 мая 1923 г.

С осени 1922 г. в Гомеле образовалось епархиальное управление из духовных и светских лиц[11]. Всеми делами ворочает большой священник Сергей Канарский[12], авантюрист, испытавший все роды деятельности, вплоть до устройства кафе-шантана, на котором прогорел. В это время в Москве тоже образовалась группа духовенства, которая приняла название «Прогрессивное духовенство», «Живая Церковь», «Церковно-обновленческое движение»[13]. Он примкнул к этому движению и получил полномочия из осквы образовать такую же группу в Гомеле… Были выборы на Собор в Москву. Собор происходил весной 1923 г. На этот Собор почему-то не были допущены нами два члена: протоиерей Зыков[14] и миссионер Чайкин. Деятельность этого Собора не известна… Но всем стало ясно, что Собор этот произведет раскол в Церкви… Итак, деятельность собора уже произвела первое разделение между христианами. Посмотрим, что дальше будет»[15].

«Тихоновцы.

…Название произошло от патриарха Тихона. Освободившись из-под ареста, патриарх Тихон крикнул на всю Россию: «Я патриарх, идите все верующие православные христиане за мной». И так патриарх Тихон не признал суда нового управления над собой…[16]

Введение нового календаря последовало от Собора. Собор же этот (май 1923 г.) состоялся однобокий. Допущены на Собор были только те люди, которые хотели, как видно, перевернуть все вверх дном. Наши выборные представители из Гомеля о.Зыков и Георгий Чайкин допущены не были на Собор, были арестованы Правительством на все время действия Собора.

А тут еще летом прошлого года приезжал в Гомель новый архиепископ из Москвы Введенский[17]. Своим поведением [он] подлил больше масла в огонь. Этот Введенский говорил лекции о Боге, его лекции хороши. Но, будучи епископом, разгуливал по городу со стриженой головой и бритым лицом, одетый в галифе и френч – народ не привык к этому. Все обаяние исчезло. «Это действительно антихрист»,- как называл его народ,- «значит все новые попы такие»…

Появились бесприходные попы, которые еще больше мутят…[18] Чем кончится в Крупце, не известно. У меня в Жгуни хотя нет такого положения, как в Крупце, но что-то есть неуловимое в народе, какое-то тайное недоверие ко мне… Хотя я уверил себя, что я заодно с Правительством, а факты говорят противное. Но если бы у меня затеялось такое дело, как в Крупце, я сразу же перешел бы на сторону тихоновцев, так как в душе я за Тихона»[19].

«21/III-1925 г.
Слава Богу! Уже все люди ходят в церковь…»[20].

«1925 г., 21 марта ст.ст.
Собора в 1924 г. не было. Да и кто поедет не него? Народ и духовенство не сочувствуют обновлению… Этим обновленцам сочувствует Правительство. Еще бы, они как нельзя лучше разрушают Православие, разрывают единство русского народа, ослабляют его. Но этого не будет. Недалеко то время, когда приходы, узнав истину, погонят попов-обновленцев. Новизна всем надоела. Все стремятся к старому»[21].

«Комсомол

Зимою 1922/23 г. в Жгуни образовался Коммунистический Союз Молодежи, под сокращенным названием «КОМСОМОЛ». Вся деятельность его направлена на подрыв религии. Организация эта состояла в начале из 30 человек, а потом распалась и теперь в ней едва ли имеется половина. Душой этой организации [является] местный парень Трофим Бобриков, имеющий звание учителя и учительствующий в Крупце… Этой организации, как видно, хотелось насолить мне и добились своего: за две недели до Пасхи Комсомол, с разрешения Гомельского Исполкома, занял в церковном доме, где я живу, две комнаты под клуб и читальню-избу для комсомола… Особенно широкие задачи были у них – провести пропаганду в Страстные дни, начиная с четверга, и в первые два дня Пасхи.

Но все [их] приготовления и надежды самым неожиданным образом провалились. Причиной этого стал Жгунский «поп». В Вербное воскресенье он в храме на утрене сказал задушевное слово, указал верующим опасность их поведения, если не покаются. И в результате, в четверг весь храм не мог вместить молящихся и с этого же вечера в комсомол из беспартийной молодежи никто не пошел. И так каждый день, каждый вечер. Но слово мое имело и для меня последствия. В Великую пятницу явился ко мне секретарь Губкома и стал грозить, что если я позволю (…) еще какое-нибудь выступление против комсомола, то «знаешь, что тебе грозит». «Комсомол – политическая организация, с которой идет Правительство. Если ты выступаешь против комсомола, то выступаешь против правительства. Помни.»,- закончил он свои слова. Я ликовал. Значит слово мое достигло цели! И этот секретарь, как видно, довел до сведения ГПУ, так как 5 мая [я] был вызван в Гомель и здесь более внушительный получил выговор и предупреждение, иначе будут последствия для меня плохие. Но, я думаю, и так будут последствия, на случай каких-нибудь неблагоприятных обстоятельств. А все таки я доволен, что дал толчок верующим очнуться. Теперь Комсомол находится в тупике, он не знает за что взяться, чем привлечь молодежь»[22].

«Аренда церкви

18 апреля 1923 года церковный совет получил приказ из волости явиться в волость с тремя экземплярами списков церковного имущества для взятия церкви в бесплатную аренду. Церковный совет не решился самостоятельно на такое дело. 22 апреля [было] созвано общее собрание, которое вынесло такую резолюцию: «В виду того, что по существующим законам Церковь отделена от государства и революционный Октябрь дал право свободы вероисповедания всем гражданам республики и ввиду того, что наш Жгунский молитвенный дом сооружен нашими отцами (…) и все ремонты и расходы несем на собственный счет. Кроме того, наш храм является не фабрикой и не заводом, а чисто собранием верующих для молитвы, для нас является непонятным, какой договор, с кем о чем мы должны заключать. Почему понадобилась опись имущества нашего храма и что договор такой является оскорблением нашего религиозного чувства».

Весь совет и меня вызвали в ВИК[23]. Там наслушались всего, особенно я. Оскорбления, насмешки, грозили, что мы будем отвечать, если не подпишем договора, но совет не согласился. В следующее воскресенье было опять собрание верующих, при участии одного члена волостного комитета, который уговаривал заключить договор, но народ не согласился. «Закрывайте церковь, если можете, а договора писать не будем»,- так ответил народ. Этот член дал неделю срока обдумать это дело. После этого, 17 мая опять [было] устроено собрание, на котором церковный совет стал уговаривать народ заключить договор, [мотивируя это тем, что] в противном случае совет пострадает. В ответ на это (…) [была] вынесена следующая резолюция: а) Церковный совет ликвидировать и оставить церковь за верующими без участия церковного совета (…). б) что касается заключения договора с ВИК на бесплатную аренду, то такой аренды и никаких договоров не заключать». После этого прошел месяц и больше ничего не слышно. Дай то, Господи! Не заключили договора и в Крупце»[24].

Примечания